Редко бывает чтобы в этот праздник. Василий вонлярлярский большая барыня

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Василий Вонлярлярский
Большая барыня

Часть первая

В отдаленном уезде одной из западных губерний, на весьма неживописном берегу речки Коморца и поднесь красуется усадьба, принадлежавшая некогда Петру Авдеевичу Мюнабы-Полевелову. Усадьбу эту получил Петр Авдеевич в наследство от отца своего, умершего в 18… году. Петр Авдеевич служил тогда в одном из армейских уланских полков штаб-ротмистром и считался ездоком. Не имея ни матери, ни братьев, ни сестер, штаб-ротмистр как единственный наследник родителя почел за лучшее выйти в отставку. Он был широкоплечий малый, лет двадцати осьми, роста среднего, с красными руками и лицом довольно обыкновенным. Волосы его были черны и жестки, лоб мал, глаза без выражения, зубы белы и ус длиннее всех усов бригады, в которой служил Петр Авдеевич; ус этот начинался под носом, не останавливаясь проходил мимо углов рта и терялся под самым подбородком.

Неожиданная весть о кончине родителя огорчила штаб-ротмистра; он не плакал – это правда; но не проходил мимо его ни один офицер, ни один лекарь, ни один аудитор, которому бы Петр Авдеевич не сказал: «А знаете ли? ведь батюшка-то умер! вообразите себе». И, высказав это, он в задумчивости брался за ус, тянул его вниз, клал его в рот и проходил далее.

Первую ночь сиротства своего провел штаб-ротмистр тревожно; но следующие менее тревожно, а чрез неделю засыпал скоро, спал крепко и просыпался в обычный час. Несправедливо было бы упрекать в нечувствительности сердце Петра Авдеевича. Сердце его с девятилетнего возраста отдано было, вместе с ним, в одно из учебных заведений и в продолжение очень долгого времени билось это сердце на родительской груди один только раз. Обязанности службы и далекое расстояние уничтожали всякую возможность частых свиданий сына с отцом, а потому и смерть родителя умеренно поразила детище.

В один из майских, ясных дней 18… года перекладная почтовая телега остановилась у деревянного домика сельца Костюкова, Колодезь тож (так звали поместье штаб-ротмистра); с телеги соскочили покрытый грязью, небритый Петр Авдеевич и камердинер его, желтовласый детина лет тридцати. Целых пять лет не видал усадьбы отца своего штаб-ротмистр, целых пять лет не билось сердце его при встрече с знакомыми местами, с полуразвалившейся часовнею, с толстым развесистым дубом, с деревушкою, служившею предместьем Костюкову, с обрывистою дорожкою, пролегавшею по берегу Коморца, и, наконец, с самым двором усадьбы, отгороженным еловыми кольями от фруктового сада и хозяйственных строений. В этот приезд Петр Авдеевич не шептал про себя: «Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его», не бросался с невольным трепетом к руке строгого и сурового отца; он без страха вылез из телеги; но тем не менее в глазах его изобразилась глубокая печаль, и он не раз отворачивался от приказчика, прежде чем вошел в прихожую опустелого родительского дома.

– Здорово, Кондратий, здорово, Егорыч, – проговорил молодой помещик дрожащим голосом и целуя в седую голову шестидесятилетнего приказчика пошлой наружности; приказчик, не успевший удержать пойманную им невзначай барскую руку, поцеловал барина куда попало и бросился отворять дверь в залу.

В так называемой зале, то есть небольшой комнате с пятью окнами, кривым полом и плетеными стульями, висел в зеленых рамках отцовский портрет: на нем изображен был Авдей Петрович в охотничьем наряде, с рогом, пороховницею, дробовиком, ягдташем, ножом и арапником через плечо; лицо покойника и глаза смотрели прямо перед собою; ноги, обутые в длинные сапоги, выворочены были наружу; левою рукою держал он двуствольное ружье, а правою указывал собаке на сидевшего в кусте бекаса, почти одинаковой с собакою величины. Позади охотника виднелся дом и строение Костюкова, а позади строений художник изобразил нечто среднее между небом и землею. Штаб-ротмистр приостановился у портрета, пристально посмотрел на него, и вздохнув глубоко, прошел в гостиную, из гостиной в диванную, из диванной в комнату, служившую недавно спальнею Авдею Петровичу.

– Я буду спать здесь, – сказал Петр Авдеевич приказчику, следовавшему молча за барином.

– Слушаю, слушаю, сударь, – отвечал старик, – но покой этот…

– Батюшкин, – прибавил штаб-ротмистр, – знаю!

– Ловко ли будет, сударь?

– Как ловко ли? отчего ловко ли?

– Так, батюшка Петр Авдеевич, все думается, что скончаться изволили…

– Неужто же ты боишься, Кондратий Егорович! – заметил, улыбаясь, штаб-ротмистр.

– Бояться? чего бояться, сударь? жизнь кончили христиански, бояться грех, а все думается…

– Полно, брат, мертвые не встают; вели-ка постлать мне на этой кровати, вот и все. Видел ли ты сына, Егорыч? – прибавил штаб-ротмистр, садясь в кресла, – посмотри, какой молодец!

– Много доволен вашими милостями, батюшка Петр Авдеевич! – воскликнул приказчик, снова бросаясь к барской руке, – кому же и беречь слугу, как не господину: я ваш слуга.

– И лихой малый, надобно правду сказать, Егорыч, проворный такой, хват, доволен очень.

– А довольна ваша милость, и я спасибо скажу, сударь. Что, пьет он, Петр Авдеич?

– То есть как тебе сказать? пить пьет; кто же не пьет? и я пью.

– Ну, слава же тебе, господи, – повторил старик с умилением.

– Разумеется, случится, выпьет, – продолжал, потягиваясь, штаб-ротмистр, – да у меня, знаешь, Егорыч, пить пей себе – слова не скажу, и пьян будь – ничего, ну, а уж дело какое случится, понимаешь?

– Как же не понимать, сударь, известно, дело случится!..

– Вот то-то же; впрочем, грешно сказать, малый на все взять; послать ли куда, купить ли что, у полковника вечер какой, обед… принарядиться… одно – на руку не чист; положишь оплошно, не прогневайся!

– Что вы, батюшка, упаси же, господи!

– Небось думаешь у меня? нет, брат, за этакое, брат, дело, он знает… ни-ни! а вот у другого кого – мое почтение!..

– Ну, коли не у вас, батюшка, Петр Авдеич, так дело другое, а господского не тронь, не то не посмотрю, и вы, сударь, не прогневайтесь, такую трепку задам!

– Нет, нет, грешить не хочу, Кондратий Егорыч, за моим добром блюдет, как следует; нечего пустого и говорить!.. Ну, скажите же, Кондратий Егорыч, вспоминал ли батюшка обо мне, когда умирал?

– Как же не вспоминать, Петр Авдеич, ведь родное дитя и одни изволили быть у покойного барина.

– Как же он вспоминал?

– А вот говорили, бывало: «Где-то теперь Петруша? чай, по фронту или ученьем каким заниматься изволит!» А в другой раз, под вечер, спросят карты и гадают все об вас, батюшка, и скоро ли женитесь, и какой там чин получите; а кончаться стали-с сердечные: «Воды», – говорят, воды просили, мучились жаждою и чего ни делали; нет, видно, срок пришел, сударь, от смерти не уйдешь, не спрячешься.

– Посылали ли вы за лекарем, Егорыч?

– За лекарем, батюшка? за лекарем-то, правда, не посылали; священник же, отец Аникандр, был и при самом издыхании все находился при барине!.. завидная кончина! – приказчик вздохнул, окончив свое повествование, а Петр Авдеевич предался хотя не продолжительному, но грустному размышлению.

Пока барин разговаривал с приказчиком, камердинер вытащил из перекладной телеги рыжеватый чемодан, кожаную сумку, погребец, обитый телячьей шкуркой, кулек с колодками, саблю, завернутую вместе с чубуком, и пару чудовищных пистолетов; все это разложил Ульян (так звали камердинера) на дощатом крыльце, окруженном толпою дворовых женщин и детей обоего пола. Когда же, перешарив сено, камердинер отыскал остаток стамбулки, то вынул из кармана шаровар гарусный кошелек, достал оттуда медный пятак, бросил его ямщику, потом снял фуражку и принялся обнимать поочередно предстоявшую публику, наделяя каждого тремя полновесными поцелуями. Все это происходило в Костюкове, Колодезь тож, часов около двух пополудни. Более получаса употребил Петр Авдеевич на грустные и тяжкие размышления и воспоминания, но желудок штаб-ротмистра, не принимавший, по-видимому, ни малейшего участия в скорби сердца, шепнул наконец, что час обеденный наступил давно.

– А что, брат Егорыч, ведь поесть бы надобно, – сказал барин, обращаясь к приказчику.

– Как же, батюшка, надобно, особенно после дороги.

– То-то, Кондратий, да есть ли у вас что-нибудь?…

– Что вы, сударь, в господском доме да не найти?… все есть; прикажете позвать Прокофьича?

– Жив разве?

– Что нам, старикам, делается?

– Так позови Прокофьича, или… постой; вот что, Егорыч, потрудись, любезный, приказать ему состряпать так, что-нибудь; супу не нужно, прах ли в нем, а гуся или уточку.

– Слушаю-с, слушаю-с.

– Потом ветчинки провесной нарезать этак ломтиков с пяток, да чтобы сальца не отрезывал прочь.

– Понимаю-с, понимаю-с.

– Или почек, когда бы достать можно было, так селянку на сковороде с луком.

– Слушаю-с, слушаю-с, батюшка Петр Авдеич, извольте быть благонадежны, все прикажем мигом.

– Пожалуйста, братцы, поторопитесь.

– Слушаю-с, слушаю-с, – повторил приказчик, пускаясь бегом вон из комнаты, в которой остался полуутешенный Петр Авдеевич. Он потер себе руки, потом пожевал ус и, встав с кресел, принялся осматривать окружавшие его предметы. Первое, что попалось ему на глаза, был шкап с книгами. Штаб-ротмистр поспешил отвести взор свой от этого слишком живого воспоминания чего-то весьма неприятного: Петр Авдеевич никогда не мог забыть слез, пролитых им некогда над «Кратким изложением всех пяти частей света»; сколько раз, бывало, в детстве своем, штаб-ротмистр стаивал за них на коленях, сколько раз, чрез посредство покойного родителя, представлялся юному Петру Авдеевичу случай приходить в соприкосновение с этими драгоценными творениями, и тогда черты сыновнего лица мгновенно переменяли выражение, а желудок лишался одного или двух блюд. В настоящую минуту штаб-ротмистр удовольствовался тем, что окинул давнишних врагов своих презрительным взглядом и, обойдя шкап, углубился в рассматривание нескольких картин, симметрически развешенных между изразцовою печью и дверьми.

Петр Авдеевич очень хорошо помнил, что одна из этих картинок изображала прехорошеньких детей, перепуганных внезапным появлением волка; ему, то есть Петру Авдеевичу, казалось даже, что у волка этого были красные глаза и темно-лиловая шерсть; что лапами зверь упирался на одного малютку, в то время как морда его обращена была к другому зверю, прехладнокровно выглядывавшему из окна, и что второй зверь впоследствии должен был спасти несчастных и оказался доброю и верною собакою; все это помнил штаб-ротмистр, но рассмотреть не мог, потому что стекло, покрывавшее картинку, значительно потускнело. Петр Авдеевич поднес палец ко рту, потом потер им стекло, и действительно: глаза у волка оказались красного цвета; тот же палец поднес снова Петр Авдеевич ко рту и нова потер им стекло, и темно-лиловый цвет волчьей шерсти вышел наружу довольно явственно. Ободренный успехом, новый владелец Костюкова продолжал труд свой, и вскоре вся картинка представилась его взорам со всеми подробностями и даже с надписью. Насмотревшись на добрую и верную собаку, Петр Авдеевич взглянул украдкою на палец, поморщился, потер его об рейтузы, плюнул несколько раз на пол и, тронув мимоходом все, что ни попадалось ему под руку, прошел из спальни в залу, захватил фуражку, надел ее себе на голову и вышел на крыльцо.

Убедившись, что в последнее пятилетие на костюковском дворе не произошло ни малейшей перемены и старый бревенчатый амбар находился, как и прежде, против кухни, а молочник против ледника, штаб-ротмистр сошел с крыльца, повернул направо и направил стопы свои к калитке, ведшей в сад; тут пристала к Петру Авдеевичу худощавая гончая собака с отвислым животом. Петр Авдеевич погладил собаку, прошел с нею весь сад, остановился на минуту у небольшого четвероугольного пруда, поглазел на уток, бросил в них щепкой, за которой посылал было собаку, но собака не повиновалась; треснув ее за то ногою, штаб-ротмистр принял направление к скотному двору и прочим хозяйственным строениям. Скромную костюковскую конюшню, а равно и коровники, нашел новый хозяин пустыми: скот и лошади паслись в поле. Оставалось заглянуть на псарню и мельницу; в первой встречен был барин лаем дюжины дрянных собачонок каких-то неведомых пород; во второй колеса и крылья были поломаны, а паутина, покрывавшая шестерни, свидетельствовала о давнишнем ее бездействии.

Не очень довольный порядком, найденным по хозяйственной части костюковского управления, Петр Авдеевич возвратился домой в полной надежде, что его встретит Кондратий Егоров с тарелкой под мышкой; так, по крайней мере, водилось при покойном родителе, который не мог проглотить куска, не убедившись предварительно в том, что вся костюковская дворня присутствовала при барском обеде.

Но ошибся штаб-ротмистр: в зале не заметил он и признаков приготовлений к обеду. Петр Авдеевич свистнул – никто не являлся; свист повторился громче, и по прошествии нескольких минут послышались отдаленные шаги в сенях, потом в передней, наконец дверь из прихожей отворилась и на пороге показался нечесаный образ человеческий в казакине из толстого сукна, в холстинных панталонах и в сапогах с окнами. По наружности существо это принадлежало к числу заштатных служителей помещичьих домов низшего сорта.

– Прокофьич, это ты? – воскликнул барин, узнав в пришлеце старого отцовского повара.

– Я, батюшка Петр Авдеич! – И повар, дрягнув ногами, отвесил поклон одною только головою.

– Постарел же ты, брат! насилу узнал, ей-богу, насилу узнал.

– Без господ жизнь плохая, барин; дело наше таковское, ребятишек много; умыть, одеть некому – месячина самим вам известно какая! Была коровенка – в прошлую осень волк зарезал.

– Изготовил ли ты мне что-нибудь поесть, Прокофьич? – перебил штаб-ротмистр, знавший наизусть все прошедшие и предчувствовавший все последующие бедствия Прокофьича.

– Вот за этим-то я и изволил прийти, барин, – отвечал повар, понизив голос и вытянув шею, – ведь дело-то плоховато.

– Как плоховато?

– Как же, батюшка барин, сами рассудить изволите, приказывали изжарить то есть гуся; да ведь гуси-то, барин, какие теперь гуси? есть гуси семенные, ведь только слава, чтогуси.

– Мне все равно, Прокофьич, пожалуй, я утку есть стану.

– Эх, батюшка барин! ну, а утки теперь какие? ведь утки семенные остались, дело осеннее, не то чтобы подать господину, а и наш брат есть не станет. Ну, сами рассудить изволите! ощиплешь перья, останется там нос какой – нибудь да лапы; приличное ли же дело? вот осенью, на заморозках, так подкормить житцей, выйдет штука!

– Так черт же побери; давай хоть селянки!

– Селянки? – повторил, ухмыляясь, Прокофьич, – селянки? да из чего же, барин, сделать-то селянку? Из почек, сказывал приказчик; а откуда возьмешь почек? вы бы, батюшка барин, взглянуть изволили на скотинку; ведь только слава, что бараны!.. а, прости господи, другой тулуп жирнее господских баранов-то. Мужичок-то несет что ни есть у него отменного, да не доходит оно до милости вашей; оттого-то и на приказчице фрезы всякие, и в церкви стоит, думаешь, барыня какая; истину вам докладываю.

– Стало, есть нечего? – воскликнул выведенный из себя Петр Авдеевич.

– Отчего нечего, барин? найдется что покушать, и я милости вашей докладываю, как верный слуга, что гуси, примерно, или утки остались только семенные; не стали бы гневаться, как подашь штуку, да штука-то выйдет неподходящая.

– Дьявол вас побери совсем! этак просто с голоду, умрешь, – проговорил с сердцем штаб-ротмистр, – ну, дай хоть щей каких-нибудь, а там увидим.

– Капустки-то хватило на полпоста, батюшка, а коли приказать изволите, так можно собрать ребят да затянуть карасиков; дело-то будет сподручнее; сметанки добудем у мельника, маслица же найдется и у приказчика.

– Неужто и масла-то нет господского? – спросил удивленный помещик.

– Что и докладывать! просто не наше дело, барин! осмотреться изволите, не утаится ничего от милости вашей… а карасиков приказать нешто?

– Давай хоть карасей, да живо!

– Духом, батюшка, духом; только бы захватить старосту, не уехал бы куда, – последние слова договорил Прокофьич, затворяя за собою дверь из прихожей.

Краткий разговор с Прокофьичем усилил неблагоприятное впечатление, произведенное на ум Петра Авдеевича беспорядком, найденным им по хозяйственной части, и заронил в душу нового помещика первую искру досады.

«Как! – говорил он сам себе. – Оставить службу, оставить третий эскадрон, мундир, эполеты, товарищей! И для чего же? чтоб голодать в этой трущобе? Черт надоумил меня сделать такую глупость!»

Штаб-ротмистр засунул ус в рот, а руки в карманы рейтуз и, приподняв плеча, отправился снова в опочивальню, где, как ему было известно, хранились в конторке хозяйственные книги покойного родителя. «Ежели и в них подобное творится, так дьявол же побери!» – подумал костюковский владелец и с сердцем повытаскал из конторки все бумаги, какие попались ему под руку.

Схватив первую тетрадь, Петр Авдеевич наудачу развернул ее и, опершись обоими локтями в стол, стал разбирать следующее: «не полон, чтобы… можно было после в него… влить… две бутылки воды… сахару десять фунтов покласть… в кастрюлю и вылить из бочонка, ставить кипятить… пену счищать, потом снять с огня, взять тридцать штук бергамотов… счистить кожу, зерно изрезать и вскипятить и завязать пузырем и…»

Штаб-ротмистр гневно швырнул тетрадь под стол и взял другую, – на другой, очень узенького формата, прочел Петр Авдеевич слово шот . На первой странице рядом с ОЗ , стояли какие-то каракули; некоторые из них напоминали цифры, другие ижицу.

Вторая тетрадь последовала за первой, а остальные за второй. Оставалось положиться на честность приказчика, на которую, впрочем, как казалось, не очень полагался Прокофьич.

В седьмом часу вечера костюковский помещик уничтожил довольно большое количество карасей, запил их чаем и в девятом часу лег спать.

По прошествии недели Петр Авдеевич свыкся с мыслию, что за ним по ревизии значится сто двадцать пять душ мужеского пола, что заложены эти души в Московский опекунский совет, что добавочные взяты и по подушным находится недоимка, что хлеб родился плохо, а на скотине, кто ее знает отчего, и шерсть не растет; что Кондратий Егоров мошенник, а Прокофьич и рад бы состряпать для барина суп пире, да для этого надобно «взять, сварить и как готово остудить, мелкое мясо обобрать и изрубить помельче и сварить восемь яичек, и взять хлеба, и корочки прочь срезать, и положить чумички полторы бульону и ставить на плиту и мешать, не давать кипеть, и отпускать с гренками» и проч. и проч., но ничего этого не было у Прокофьича, а была у него только книга, с которою познакомился барин в первый день своего приезда в Костюково, Колодезь тож, а хранилась книга эта в отцовской конторке.

Благодаря умеренности родителя частных долгов на имении не было, а потому, следуя мудрому примеру Авдея Петровича, и Петр Авдеевич мог продолжать жить, как жил родитель; на это и решился Петр Авдеевич, который, впрочем, и не был избалован роскошью. Конечно, в полку, бывало, задумай штаб-ротмистр проехаться в штаб или в другое какое место, Ульян впрягал в легонькую, как перышко, тележку, тройку таких лошадей, каких не было и у самого казначея, а хомуты-то на них надевал Ульян обшитые алым сукном, и на уздечках бубенчики, и не простые, а валдайские, чисто валдайские… Однажды полковник спросил у Петра Авдеевича: не продаст ли он тройку свою?

– Я? продам? – воскликнул штаб-ротмистр. – Я? да ни за какие блага в мире! Да вот как, и за полтораста целковых не продам!

Вот каких лошадей держал Петр Авдеевич в полку, в то время как Авдей Петрович, то есть родитель его, довольствовался только парочкою разношерстных, а езжал обыкновенно в таких четвероместных дрожках, с рыжими фартуками, что, приснись эта дрянь иному брезгливому, стошнит, пожалуй.

– Неужто у батюшки ничего не было, кроме этого коландраса? – спросил у приказчика костюковский помещик, осматривая с прискорбным вниманием четверомест-ные дрожки.

– Были, сударь, и беговые, – отвечал Кондратий, – да покойный барин изволил их на бричку променять.

– Стало, есть бричка?

– Есть-то есть она, сударь, да плоховата!

– Покажи, братец, починим; по крайней мере, на худой конец проехать можно; а в этой штуке, – прибавил штаб-ротмистр, указывая все-таки на дрожки, – сам посуди, да что тут говорить? на ином толчке язык откусишь, пожалуй; и как-таки мог покойный батюшка трястись на них? чай, жизнь сокращать должны.

– И бричка-то, сударь, правду доложить вам, не больно взрачна. – Говоря это, приказчик бросался шарить по всем углам сарая, он заглядывал и на потолок, и за ворота, и только что не под четвероместные дрожки.

– Чего же ты ищешь, Кондратий? – спросил наконец штаб-ротмистр.

– Не знаю, куда девали!

– Бричку, сударь, – отвечал Кондратий Егоров, продолжая поиски свои.

– Кой прах, неужто пропала?

– Что вы, батюшка, статочное ли это дело? господская вещь не пропадает, а може, наругом кто-нибудь?

– Как наругом?

– Все Тимошкины штуки, Петр Авдеевич, такой уж разбойник, что ему бричка, не его! Да, так и есть, – прибавил приказчик, выглянув из щели задней стены сарая, – вот она!

И взорам господина представился не экипаж, а нечто вроде остова большой рыбы, у которой как бы отрублены были и голова, и хвост. За сараем, на груде разных нечистот, лежал темного цвета скелет; на круглых ребрах его местами болтались куски кожи, торчали заржавленные гвозди, а о колесах и помину не было.

– Неужто ты эту нечисть называешь бричкой? – воскликнул штаб-ротмистр, грозно занося ус свой в рот, – так-то бережется барское добро?

– Тимошка, сударь, все он, головорез, батюшка, Петр Авдеич, – отвечал оторопевший Кондратий, – сколько раз говорил я ему: «Прибери, не то барин гневаться будет», и в ус не дует, сударь.

– Не дует? так подавай же его сюда, мошенника! – закричал Петр Авдеевич, рассердясь не на шутку, – я его проучу по-своему, я его…

Приказчик бросился со всех ног за Тимошкою, а штаб-ротмистр продолжал строгий осмотр брички, приговаривая: «Уж я его, уж я его!» – и повторял разгневанный костюковский помещик «уж я его…», пока к тылу помещика не подошел детина лет пятидесяти с таким богатырским затылком, пред которым самые плечи Петра Авдеевича казались дрянью.

На пришедшем было пунцовое лицо с усами и нечисто выбритым подбородком; волосы его подстрижены были в кружок и прикрывали плоское темя, а на каждой из рук недоставало по нескольку пальцев.

Он молча выждал, пока барин повернулся в его сторону, и, поклонившись ему, тряхнул головой.

– Поди-ка сюда, любезный! – сказал штаб-ротмистр.

Тот сделал два шага и снова остановился.

– Нет, брат, сюда, сюда поближе!

Детина сделал еще два шага.

– Ну, теперь расскажи-ка мне, что это такое? – спросил Петр Авдеевич и указал пальцем на остов брички.

– Да, это, вот это!

– А прах его знает, – отвечал спокойно тот.

– Как же прах его знает?

– Да так, прах его знает!

– И ты, кучер, смеешь мне так отвечать?

– Какой я кучер, сударь!

– Да ведь ты Тимошка?

– Так что же что Тимошка? и Тимошка, да не кучер, а коли есть у кого кучер, так есть и лошади, и всякой снаряд; а то и был кучер, хороший кучер, сударь, да на эвтом не наездишься, – прибавил Тимошка, нанося ногою жестокий удар несчастному остову.

Выходка Тимошки не только не разгневала господина, а, напротив того, страх понравилась ему. Окинув взглядом формы бывшего отцовского кучера, штаб-ротмистр нашел его по себе.

Петр Авдеевич не любил мямлей, и будь хоть пьян, хоть груб, да лихой, так спасибо говаривал он подчиненным своим уланам; и тут, смягчив голос, он ограничился легким выговором за неисправность в сарае и небрежность Тимофея в сбережении брички.

– Да чего тут беречь? да какая ж тут бричка? да эвто же, с позволения сказать, не бричка, – возразил Тимофей, нанося вторичный удар жалким остаткам родительского экипажа. – Да ведь вольно же было покойному барину! Не докладывал я разве, что Сельской как раз проведет. Дрожки были не бричке чета, сударь, дрожки добрые; ведь эвто только название что бричка; «Нет, променяю, – говорит, – а ты молчи, не люблю, чтоб рассуждали со мною». Вот и променяли, а что наездили? двух годов не наездили, сыпаться стал; и какая езда была у покойника, ведь только слава, что езда; проедутся в церковь, бывало, вот и вся езда!

– А давно ли ты здесь? – спросил Петр Авдеевич, – и как я тебя не знаю?

– Да, я, сударь, правду сказать, не то чтобы давно как сыскался, – отвечал Тимошка, значительно понизив голос.

– Откуда же это?

– Да был грех такой, сударь.

– Сманили соседние ребята, так отлучился маленько.

– То есть бежал?

– Был грех, сударь, был, что уж тут, не утаишь, – повторял Тимошка, поглаживая свои волосы и переминаясь. Он видимо смутился.

Петр Авдеевич, заметивший перемену в лице Тимофея, завел речь о другом.

– Надобно добыть лошадок, братец, – сказал штаб-ротмистр, обращаясь уже с веселым лицом к кучеру, которого глаза при этом слове заблистали радостию.

– Как бы не нужно, – отвечал Тимофей.

– А где бы, например? знаешь разве?

– Еще бы не знать, барин! кому же и знать-то, сударь, как не мне, слава тебе, господи!

– И хорошие есть?

– Лошадки-то-с?

– Да, есть и хорошие; вот об вознесенья проехаться в город, не дальнее место! и ярмарка будет важнейшая, и лошадок наведут вдоволь, так и выбирать можно!

– А когда ярмарка?

– В четверг, сударь.

– Да в чем же ехать?

– Ехать в чем-то? да в чем же, как не в дрожках?

– Вот в тех, что тут вот?

– Больше не в чем!

– Нет уж, брат, спасибо за дрожки; была бы телега, в телеге скорее.

– А в телеге, так телегу соберем к четвергу, – отвечал Тимофей; и, продолжая дружески разговаривать между собою, барин и кучер направили шаги свои к дому, где ожидал первого скромный ужин, приготовленный Прокофьичем, а второго неприязненный взгляд Кондратия Егорова, самого значительного лица в Костюкове, Колодезь тож.

Кто, подобно Петру Авдеевичу, никогда мысленно не возносился к облакам, не строил воздушных замков и даже не считал себя существом, созданным для чего бы то ни было исключительного, тот легко поймет, что в сельской простой и материальной жизни всякая новинка производит на ум и сердце самое благоприятное впечатление; и одно ожидание Вознесенской ярмарки сделало уже Петра Авдеевича благосклоннее к Кондратию и снисходительнее ко всему, что его окружало. Наговорившись вдоволь с Тимофеем-кучером, Петр Авдеевич поднес ему собственноручно большую рюмку настойки и отпустил тогда только от себя, когда сам лег в постель.

– Но где бы достать деньжонок? – думал штаб-ротмистр, засыпая, – у Кондратья есть, да не даст, мошенник. Будь еврей, а может, и есть еврей здесь где-нибудь? чтоб не забыть завтра спросить; коли же есть, так и хлопотать не о чем. Ну, а как нет? да не может быть, чтоб не было, уж такая вещь; а ведь бестия этот еврей, ну кого же не продаст? ведь всякого продаст… сущий каналья!.. – то была последняя здравая мысль, промелькнувшая в воображении Петра Авдеевича, после которой он и заснул крепчайшим сном.

Как ни ограниченно было состояние Петра Авдеевича, тем не менее появление его в уезде не прошло незамеченным, и имя штаб-ротмистра уже неоднократно произносилось на вечерних сборищах у городничего того города, к уезду которого принадлежало Костюково и в котором в праздник вознесенья бывала большая ярмарка. Многие дивились даже, что новый костюковский помещик не взял на себя труда засвидетельствовать им лично своего почтения, и приписывали подобное несоблюдение приличий спеси молодого помещика. Истинная же причина домоседства Петра Авдеевича была, как нам известно, пара разношерстных, оставленная сыну покойным родителем, и четвероместные дрожки, на которые не хотел садиться штаб-ротмистр ни под каким видом.

Но, благодаря судьбе, в окрестностях Костюкова, на спорной земле, у пересохшей речки, в полуистлевших остатках развалившейся мельницы, отыскался жид. Жид этот явился к Петру Авдеевичу, поглазел на поля, строение, луга, на остов брички, с которою кучер Тимошка обращался так неделикатно, и уже потом, неизвестно почему, рыжий сын Израиля ссудил костюковскому помещику преизрядный мешочек разной звонкой монеты, с которым и отправился штаб-ротмистр на городскую Вознесенскую ярмарку.

Редко бывает, чтобы в этот праздник солнце не восходило светло и весело, чтобы небо не было ясно и воздух не палил зноем; и на этот раз, как и всегда, день был прекрасный.

По большим и проселочным дорогам, ведшим к городу, тянулись с ранней поры вереницы телег, нагруженных всякою всячиною. Рядом с ними шли большими толпами разряженные окрестные мужики в белых холстинных зипунах и в высоких черных шляпах, обшитых золотым позументом. На крестьянках пестрелись цветные юбки, парчовые шнуровки и белые, как снег, наметки. Ко всеобщему говору и крику шедших и ехавших присоединялось громкое ржание диких лошадей, табуны которых гнались по обочинам дорог, а всему этому вторил отдаленный колокольный звон, продолжавшийся обыкновенно до самого полудня; и редкий из ехавших или шедших не побывает предварительно в святом храме, прежде чем позволить себе предаться от всей души наслаждениям ярмарки, до которых так лаком наш русский народ. Как ни велики успехи, сделанные на Руси европейским просвещением, но не заметны они в простом народном быту и едва ли Вознесенская ярмарка девятнадцатого столетия отличалась чем-нибудь от таковой же, на которой предки наши два столетия назад торговали лихих коней под доезжачих своих у смуглых предков современных табунщиков.

В час пополудни на обширном поле, прилегавшем одним концом к городскому валу, а другим к длинной каменной ограде городского же кладбища, соединилось все, что шло и ехало недавно на ярмарку по всем окрестным большим и малым дорогам. В центре поля помещался главный товар ярмарки, то есть большое количество лошадей, согнанных и приведенных на нее со всех концов России. Рядом с целым фронтом приводных жеребцов, откормленных всеми неправдами, как-то: отрубями, рубленою соломою и нередко известью, стоял степной косяк и на тесной площадке, огражденной плетнем, суетилась, визжа и огрызаясь, сотня разношерстных коней не знакомых ни с уздою, ни с оглоблями. Но приглянись один из дикарей кому бы то ни было, в тот же миг смуглый татарин бесстрашно бросается в стадо, ударами ременной плетки пролагает себе дорогу, и через минуту сарканенный конь, дрожа всем телом, предстанет смиренно пред покупателем. Вкруг косяков разбросаны были кое-где поезжанные помещичьи экипажи допотопных фасонов, крестьянские тележки с разною разностию, палатки с медовыми пряниками и с прочими товарами низшего сорта, составляющими необходимую потребность скромных деревенских жителей. Поодаль от всего этого, в шалаше, построенном из ельника, помещался кабак, а в нескольких шагах от него безносая баба пекла на чугунной сковороде оладьи, и пекла она их на зеленом конопляном масле. В промежутках молодые парни играли в орлянку, а крестьянские девки водили хоровод. Кругом игравших и плясавших толпился народ; лица одних начинали уже покрываться ярким румянцем, ноги других переставали уже повиноваться, но все еще говорили, смеялись, махали руками и веселились от души.

Как ни ограниченно было состояние Петра Авдеевича, тем не менее появление его в уезде не прошло незамеченным, и имя штаб-ротмистра уже неоднократно произносилось на вечерних сборищах у городничего того города, к уезду которого принадлежало Костюково и в котором в праздник вознесенья бывала большая ярмарка. Многие дивились даже, что новый костюковский помещик не взял на себя труда засвидетельствовать им лично своего почтения, и приписывали подобное несоблюдение приличий спеси молодого помещика. Истинная же причина домоседства Петра Авдеевича была, как нам известно, пара разношерстных, оставленная сыну покойным родителем, и четвероместные дрожки, на которые не хотел садиться штаб-ротмистр ни под каким видом.

Но, благодаря судьбе, в окрестностях Костюкова, на спорной земле, у пересохшей речки, в полуистлевших остатках развалившейся мельницы, отыскался жид. Жид этот явился к Петру Авдеевичу, поглазел на поля, строение, луга, на остов брички, с которою кучер Тимошка обращался так неделикатно, и уже потом, неизвестно почему, рыжий сын Израиля ссудил костюковскому помещику преизрядный мешочек разной звонкой монеты, с которым и отправился штаб-ротмистр на городскую Вознесенскую ярмарку.

Редко бывает, чтобы в этот праздник солнце не восходило светло и весело, чтобы небо не было ясно и воздух не палил зноем; и на этот раз, как и всегда, день был прекрасный.

По большим и проселочным дорогам, ведшим к городу, тянулись с ранней поры вереницы телег, нагруженных всякою всячиною. Рядом с ними шли большими толпами разряженные окрестные мужики в белых холстинных зипунах и в высоких черных шляпах, обшитых золотым позументом. На крестьянках пестрелись цветные юбки, парчовые шнуровки и белые, как снег, наметки. Ко всеобщему говору и крику шедших и ехавших присоединялось громкое ржание диких лошадей, табуны которых гнались по обочинам дорог, а всему этому вторил отдаленный колокольный звон, продолжавшийся обыкновенно до самого полудня; и редкий из ехавших или шедших не побывает предварительно в святом храме, прежде чем позволить себе предаться от всей души наслаждениям ярмарки, до которых так лаком наш русский народ. Как ни велики успехи, сделанные на Руси европейским просвещением, но не заметны они в простом народном быту и едва ли Вознесенская ярмарка девятнадцатого столетия отличалась чем-нибудь от таковой же, на которой предки наши два столетия назад торговали лихих коней под доезжачих своих у смуглых предков современных табунщиков.

В час пополудни на обширном поле, прилегавшем одним концом к городскому валу, а другим к длинной каменной ограде городского же кладбища, соединилось все, что шло и ехало недавно на ярмарку по всем окрестным большим и малым дорогам. В центре поля помещался главный товар ярмарки, то есть большое количество лошадей, согнанных и приведенных на нее со всех концов России. Рядом с целым фронтом приводных жеребцов, откормленных всеми неправдами, как-то: отрубями, рубленою соломою и нередко известью, стоял степной косяк и на тесной площадке, огражденной плетнем, суетилась, визжа и огрызаясь, сотня разношерстных коней не знакомых ни с уздою, ни с оглоблями. Но приглянись один из дикарей кому бы то ни было, в тот же миг смуглый татарин бесстрашно бросается в стадо, ударами ременной плетки пролагает себе дорогу, и через минуту сарканенный конь, дрожа всем телом, предстанет смиренно пред покупателем. Вкруг косяков разбросаны были кое-где поезжанные помещичьи экипажи допотопных фасонов, крестьянские тележки с разною разностию, палатки с медовыми пряниками и с прочими товарами низшего сорта, составляющими необходимую потребность скромных деревенских жителей. Поодаль от всего этого, в шалаше, построенном из ельника, помещался кабак, а в нескольких шагах от него безносая баба пекла на чугунной сковороде оладьи, и пекла она их на зеленом конопляном масле. В промежутках молодые парни играли в орлянку, а крестьянские девки водили хоровод. Кругом игравших и плясавших толпился народ; лица одних начинали уже покрываться ярким румянцем, ноги других переставали уже повиноваться, но все еще говорили, смеялись, махали руками и веселились от души.

Впрочем, поприще Вознесенской ярмарки не ограничивалось одним загородным полем, предоставленным единственно черному народу и лошадям.

Высшее сословие, хотя и мешалось изредка с низшим, но местом, собственно ему принадлежавшим, был самый вал; на нем в магазинах, наскоро сколоченных из досок, заезжие купцы прельщали горожанок и помещиков роскошными батист-декосами, муслин-ленами и заграничными пу-де-суа; на том же валу трактир "Берлин" заманивал блестящею вывескою своею в офицерскую палатку, где наскоро сколоченный из досок узкий стол уставлен был рябыми тарелками с бутербротом, паюсною икрою, кильками и известковыми конфектами в цветных бумажках, а в графинчиках виднелись разных цветов водки и ликеры.

Прибывший из Австрии на вал отец семейства пред входом в "Берлин" разостлал на землю довольно грязный ковер и под звуки шарманки выкидывал такие штуки, что вся публика приходила в восторг и удивление. Родитель в испанском костюме из гробового полубархата ложился на спину, подымал тонкие ноги свои вверх и подбрасывал ими младшего сына так искусно, что малютка какою бы частью тела ни падал вниз, а все-таки задерживался на родительских ступнях; в то же самое время две взрослые девицы в коротких розовых с блестками платьях становились родителю на ладони, переходили с ладоней на лицо, даже на нос и в свою очередь подымали вверх по одной ноге, обутой хотя и не совершенно опрятно, но изысканно.

После каждой штуки австрийское семейство обходило зрителей с колокольчиком и металлическим блюдцем в руках, и зрители частию бросали на блюдце мелкую монету, а частию махали руками, отворачивались в противоположную сторону и заговаривали с соседом о вещах посторонних.

В числе лиц, составлявших публику, были и такие, к которым австрийское семейство подходило только для того, чтобы поблагодарить за честь, им сделанную своим присутствием; к избранным этим принадлежала, собственно, одна только особа; окружавшие же ее составляли нечто вроде свиты.

Особа эта была высокая, толстая, с кривыми ногами, с короткою шеею, одетая в зеленый сюртук с красным воротником и с глянцевитым клеенчатым картузом на коротко обстриженной голове. Лицо особы, обтянутое точно такою же кожею, какою обтягивают обыкновенно английские седла, дышало спесью и ежеминутно наводнялось потом; пухлые губы ее одним углом ущемляли крошечный кончик сигары, а другим то выпускали по временам тонкую струйку синеватого дыма, то выплевывали или кусочек шелухи, или другие тому подобные вещи, добытые, вероятно, в "Берлине", а может быть, и в каком-либо другом месте. Веки означенной особы, осененные беловатыми ресницами, сжимались, подобно губам, а из ноздрей небольшого носа выглядывали клочки шерсти, цветом схожей с ресницами.

Несколько позади толстой особы стояло другое лицо с выражением менее спесивым, с носом более продолговатым, с щеками, выбритыми до самых глаз, и с багровою шишкою на правом виске. Это лицо облечено было в мундир с красным же воротником, но панталоны его так лоснились, что мудрено было бы определить с первого взгляда, из чего именно сшиты были эти панталоны, из сукна или камлота. По левую сторону последней особы, по направлению ноги болталась длинная шпага с покрасневшею от времени рукояткою, а на темени красовалась треугольная шляпа кокардою назад.

Каждый раз, когда особа, стоявшая впереди, делала какое бы то ни было движение, особа, стоявшая позади, вздрагивала и наклонялась вперед, но, убедясь, что движение особы, стоявшей впереди, не относилось к ней, она принимала первобытное положение и замирала вновь.

Третье существо, дополнявшее избранную группу, составляло как бы нечто среднее по значению своему между толстою особою и лицом, стоявшим позади ее. Это существо осенено было подержанным суконным плащом с полами, подбитыми черным бархатом, и с длинными полинялыми кистями, пришитыми к отложному равно бархатному воротнику; картуз существа был соломенный, из-под него выглядывали два довольно длинные виска, несколько взъерошенные. На этом существе надет был вицмундир, триковые светлые панталоны и желтые полуботинки с черными костяными пуговицами; рост его был мал, руки костлявы, а стан вообще погнут вперед и суховат. В подсохшем рту своем держал он черешневый чубук, из которого с трудом вытягивал табачный дым, затягивался им и выпускал его ноздрями; под носом у существа торчали трехдневные усы и подбородок был выбрит тщательно.

Господин этот стоял рядом с толстою особою и беспрестанно вступал с нею в разговор, что толстой особе, по-видимому, не причиняло большого удовольствия.

– Смейтесь, пожалуй, ведь от этого меня не убудет; вашим добром вам же челом; вы всегда так! что не по вас, так только что не рогатиной.

– Зачем же рогатиной? рогатина в лесу – так; а при большом обществе неприлично и упоминать о ней.

Поле Куликово - золотая и кровавая страница в истории моей Родины. Его частичку, его дыхание, его пульс ношу под спудом моей телесной храмины, под плотяным покровом в тайнике сердца. Как прекрасно осознавать, что мое Отечество - не только мой родной дом, но и Дом Пресвятыя Богородицы, под благодатным покровом Которой строилась, ширилась и побеждала Русь. Ведь только одних названий Богородичных икон более 500 (!): «Покрова», «Взыскание погибших», «Утоли моя печали», «Всех скорбящих Радость», «Умягчение злых сердец»...

Промыслительно, что недалеко от заветного ПОЛЯ-ГЕРОЯ вырос целый град, посвященный Матери Божией, называемый Богородицком. Накануне решающей схватки вечером монах Нектарий не случайно как благословение принёс святую богородичную просфору («богородицын хлеб», где изображена Ея честная икона).

И именно в день Ея честнаго Рождества 8 сентября (по старому стилю) 1380 года была одержана Великая ПОБЕДА, и с тех пор День Победы всегда отмечался именно в этот день, а не 9 мая. Так ПОЛЕ КУЛИКОВО, Земля Которого стонала и прогибалась во время сечи, где «от великие тесноты задыхахуся...», стало ПЕРВЫМ ПОЛЕМ СЛАВЫ, стало Священным Полем.

Именно здесь под Хоругвью Нерукотворенного Спаса одержана Победа, которая имела огромное непреходящее значение для дальнейших судеб не только русских княжеств, но и всего мира. Частицу этой Священной Земли я всегда имею с собой в ковчежце. Морская раковина, когда ее подставляешь к уху, шумит, т.е. хранит звуки моря.

Тако и земля хранит память, говорит и пророчествует. Современники и потомки поэтому ещё в XV в. вели счёт годам-летам не только «от сотворения мира» или «Рождества Христова», но и от Куликовой ПОБЕДЫ - «от Задонщины столько-то лет»...

Русское поле... степь. «Ой, ты, степь, широ-о-о-о-о-ка-я...». Под влиянием его необъятных просторов и благодатное Православия преображалась русская душа. «Мы огромны, как Матушка Русь», - говорил Ф.М. Достоевский. А Светлый князь, совсем еще юный Олег Константинович Романов, в 1910 году, возвращаясь из двухмесячного путешествия по Европе, записал в своем дневнике: «В окне тянулась мимо меня однообразная немецкая равнина. Вся обработана, вся засеяна - нет живого места, где глаз мог бы отдохнуть и не видеть всей этой, может быть, первоклассной, но скучной и назойливой культуры... Теперь я подъезжаю к милой России. Да, через час я буду в России, в том краю, где все хранит еще что-то такое, чего в других странах нет... Там, где по «лицу земли рассыпаны церкви и монастыри... В том краю, где сохранились еще и необозримые степи...».

«Степь да степь кругом, путь далёк лежит...». Тайна России разгадывается нашим страданием, тоской по ней. Мы - живая часть Ее. Не будет России - не будет и нас. В народе говорится: «Чем глубже скорбь, тем ближе Бог». То, что без труда и скорби дается, то и не ценится. И вот в страдании и муках иноплеменного ига рождалась, выковывалась Святая Русь; закалялся непобедимый богатырский русский дух. Внешнее господство нечестивых агарян (до 1380г.) не создало для Русской Церкви духовной опасности. Более того, в ханской столице Сарае была создана в 1261г. епископская кафедра! Батый фактически признал русскую веру, не выдавая ярлыка.

Иго было воспринято как «попущение Божие, за грехи наши, по наваждению дьявола» - для вразумления, ибо налицо было падение нравственности, отступление от евангельских начал, пронесся смерч княжеских усобиц (по сути, гражданские войны). Тяжелую чашу испила Русь за удельное время и пережила страшную историческую драму.

Святые страстотерпцы князья Борис и Глеб - феноменальное явление во Вселенской Церкви. «Они подали своею безропотною смертью (от старшего брата - окаянного Святополка) всем русским князьям пример братской любви и покорности. И с почитанием свв. Бориса и Глеба связано «торжество Русской Земли над кознями диавола» («князя мира сего»), пытавшегося посеять раздоры среди князей. Имя преподобного и богоносного отца нашего Сергия - знаковое, ключевое для судеб Святой Руси; целая ярчайшая эпоха.

Время накануне битвы было периодом великого нравственного расцвета под влиянием святого и его великого сонма учеников, которые словно птицы (после пророческого видения) разлетелись во все отдаленные концы русской земли, возжигая молитвенный огонь, привлекающий Божию благодать, и направляя на путь ИСТИНЫ соплеменников и инородцев. Лишь духовное возрождение, начавшееся благодаря молитвенному стоянию преподобного с его учениками, способствовало объединению народа, укреплению веры в победу, военным и политическим успехам».

Недаром в народной памяти он почитается как игумен всей земли русской! Ведь неспроста же святитель Алексий хотел видеть его преемником после себя. Жил преп. Сергий равноангельно, поэтому имел исключительный авторитет, и можно сказать, что для Руси он был ангелом-хранителем во плоти. «Стяжи мир, и вокруг тебя спасутся тысячи». И вокруг него спасались и спасаются по сей день...

Все это, в конечном итоге, способствовало укреплению русского Православного духа. Михаил Назаров очень емко заключил: «Разрушение материальной культуры и даннический гнет как бы подчеркнули бренность земных ценностей (ставило «внутреннее» над «внешним») и превратили жизнь русского народа в более осознанное, почти монастырское служение Царству Небесному».

Страшная встряска народного организма, каким явилось татарское иго, вызвала к жизни новые силы. Там, где неодолимые, казалось, беды могли все разрушить, действовала спасающая благодать.

Хочется провести историческую параллель и посмотреть, что же творилось на Западе и какие ценности становились приоритетными для западной цивилизации. С XIV века в Европе нарождается эпоха Возрождения (возрождение интереса к язычеству, достаточно свободному от морали) из-за упадка веры западного общества во Христа. Человек стал мерой всех вещей, т.е. он встал на место Бога, забывая гордо о повреждении своей природы и о том, что невозможно без помощи свыше избавиться от власти греха.

Христианство подменяется «религией» человекобожия: заповеди Божии подменили заповедями человеческими («а я хочу...»). «Этика заменяется эстетикой»; побочным же продуктом расцвета наук и искусств стал аморализм. Античный культ тела освободил человека от средневекового презрения к страстям, и раскрепощение тела быстро переросло в разнузданность (свободу от всякой ответственности). Это была самая настоящая революция.

Потакание идеологов и адептов возрождения своим страстям способствовало постепенному падению их в пропасть глубочайшей нравственной деградации, и привело, в конечном итоге, к вырожденчеству.

Самым главным было испытание: отношения горнего к дольнему. Смыслом жизни стало не служение Богу, а самоутверждение. Русь же избрала другой путь в сравнении с Западом: приоритет веры над разумом. Родина наша хотела быть «СВЯТОЙ». Она превращалась постепенно в централизованное многонациональное государство.

Религиозное мировоззрение полностью сохранялось. Священнослужители не содержали мясные лавки и кабаки, игорные и публичные дома, как это было в Италии. Монахини не читали «Декамерона», и монастыри не превращались в вертепы. Между монахами и монахинями не происходили побоища. Представители высшего класса часто зверствуют, но не предаются публично разврату. Порнографическая литература и живопись не имели места» (Лосев А.Ф. «Эстетика Возрождения»).

«Начиная с эпохи Возрождения, вся история Христианства на Западе представляет собой поступательный и непрерывный распад духовности, продолжающийся уже несколько веков», - этими словами русской эмигрантки Татьяны Горячевой, прожившей много лет на Западе, можно подвести итог сказанному. Поэтому татар терпели до поры, но противостояли западной агрессии, и это было вполне понятно и не только с догматической точки зрения. Но человек слишком склонен забывать, ради чьих побед и отданных на алтарь служения Богу и Отечеству жизней мы ныне живы. Но живем ли мы по существу, как заповедовал нам Отец Небесный, Сын Его, князья-собиратели русских земель?

Забыли мы, что мы - русские, а значит - православные, наследники великих дел, побед и свершений наших предков. Забыли мы наших героев Куликовской битвы, что реки Куликова Поля после брани целых 3 дня истекали кровию!

Поле, овеянное славою и честью, не в почете и у российской власти, ибо как понимать, что у музея не было средств до недавнего времени выплатить зарплату служащим - охранникам МВД. Вот она, наша благодарность... Наша память.

Тут есть то, чего нигде нет! Сюда надо приносить, привозить и вкладывать. Чтобы что-то взросло доброе, надо, помимо того, что посеешь, еще поливать, удобрять, пропалывать сорняки... Тут, конечно, торжественное Богослужение трудно совершить, а молиться можно и должно.

А разве не честь послужить здесь хотя бы раз? А разве не наш сыновний долг молиться именно здесь, где сложены головушки «за други своя»? ТОЛЬКО У БОГА НИКТО НЕ ЗАБЫТ И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО. . «Не надейтесь на князи, на сыны человеческие, в них же нет спасения», но все же хочется верить в благоразумие некоторых лиц. Необходимо и отрадно служить здесь, даже если будут ходить в храм хотя бы несколько человек - уже хорошо, ибо «где два или три собраны во имя Мое, там Я среди них». Старец Алексей Мечев служил 8 лет в почти пустом храме, но что потом стало!..

Игумения Мария (Тучкова) ездила молиться на Бородинское Поле (молиться в поле!) непрестанно к предполагаемому месту гибели ее мужа, героя Отечественной войны 1812 г. генерала Александра Тучкова. Впоследствии здесь же упокоила единственного, горячо любимого сына отрока Николая и сама поселилась здесь, и воссияла на Втором Поле России великая благодать - вырос целый монастырь с центральным собором в честь Владимирской иконы Матери Божией, ибо в день празднования сего образа совершилась Бородинская битва.

Есть и у нашего Святого Поля своя молитвенница - блаженная Матрона, родившаяся в с. Себено, что расположено буквально впритык к Полю Куликову (если по прямой, то где-то в восьми километрах - рукой подать). Важно отметить, что село Себено расположено на месте бывшего города Дорожен, где великий князь Дмитрий Донской держал военный совет перед переправой. Блж. Матрону канонизировали совсем недавно. Это о ней, 14-летней девчушке, святой праведный Иоанн Кронштадтский сказал по окончании Богослужения в Кронштадтском Андреевском соборе: «Матронушка, иди-иди ко мне. Вот идет моя смена - восьмой столп России».

Бысть сеча зла...

«Обширное Поле Куликово перегибается, реки выступили из своих берегов, потому что никогда не выло столько людей на том месте», - так описывает автор «Сказания о Мамаевом побоище» то долгожданное утро легендарной битвы. - «И сошлись две силы великие надолго, и покрыли полки поле на десять верст от множества воинов, и была сеча ожесточенная и великая и бой упорный, сотрясение весьма великое: от начала мира не бывало у великих князей русских, как у этого великого князя всея Руси... когда же бились они, пролилась, как дождевая туча, кровь...

Крепко сражались, жестоко друг друга уничтожали, не только от оружия, но и от великой тесноты под конскими копытами умирали, потому что нельзя было вместиться на том Поле Куликовом: то место между Доном и Непрядвою было тесным. Выступили из полков кровавые зори, а в них сверкали сильные молнии от блистания мечей. И был треск великий от ломающихся копий и от ударов мечей, так что нельзя было в тот горький час обозреть это грозное побоище...».

Кто из нас соблаговолил и восхотел побывать там, где на просторах по урочищам, между Верховьями Дона и Непрядвой, совершилось непреходящее событие и были разбиты несметные полчища Мамая? Лучше я промолчу... Воистину, «ленивы мы и нелюбопытны». Эти слова давно написаны, но актуальность их остается и по сей день, к великому нашему прискорбию. Сколько приходит людей взрослых в храм, где покоятся витязи - преподобномученики Александр (Пересвет) и Андрей (Ослябя) - герои битвы, но редко хоть кто-то скажет, к стыду нашему общему, в каком году была Куликова битва.

О, русские люди! Доколе не желаете слышать священный зов? Ведь вся Русь строилась чудом Божиим, поэтому ИСТОРИЮ нашей Родины должно читать как жития святых, ибо нет ничего любопытнее сего, как сказал А.С. Пушкин. Даже немец на русской службе Миних с удивлением отмечал, что «Россия - единственное государство, которое непосредственно управляется БОГОМЪ».

Русский художник Юрий (Георгий) Ракша, картина-триптих которого «Поле Куликово» является итогом всех его мыслей и переживаний о судьбах Родины, можно сказать, итогом всей его жизни, всей его творческой деятельности, написал: «...Битва на Поле Куликовом, ставшая днем рождения большой Руси Московской, имеет непреходящее значение в веках. И в трудные для Родины времена, в час испытаний, всегда будет светить над ней гордая слава Поля Куликова...

Уже потом, стоя у картины, я услышал по радио песню, в которой солдат Второй мировой войны спрашивает, где же оно, Поле Куликово, и автор как бы отвечает ему: «Оно там, где ты стоишь», именно там твое Поле Куликово.

К своему зрителю я бы хотел обратиться этой картиной именно с такими словами. Вот почему эта работа для меня очень современна, важна, необходима. Это «мое Поле Куликово, мой передний край». 5 сентября 1980г. великий сын России скончался. Поэтому можно считать эти последние строки его завещанием нам, чтобы мы почувствовали свое конкретное место - в каждодневной битве; и не только в предстоянии выстояли бы, но и победили. Часто Церковь (в частности, иерархов) ругают, что, мол «почему она остается вне поля политики?» Я приведу всего лишь один пример, опровергающий эту нелепицу. Великому князю Димитрию было всего 9 лет, когда умер родитель. Святитель Алексий помимо того, что заменил ему отца, из-за малолетства княжича встал у кормила русского государства. Высоко и мудро владыка вел державный корабль.

Очень важно было, что великий князь пришел за благословением перед ратной бранью к преподобному Сергию. И он открыл волю Божию о Руси, тихо глаголя Димитрию, предсказывал: «Победишь, Господин, супостатов своих, как подобает тебе, государь наш». Св. князь радовался благословению святого старца «словно сокровище непохищаемое получил». Преп. Сергий молвил: «Это твое промедление (вел. князь заехал в Троице-Сергиеву Лавру и остался на Божественную Литургию. - от автора) двойным (!) для тебя поспешением обернется». Так оно и сбылось.

В ночь накануне битвы были видения. Страж Фома Кацибей поведал, что в небе показалось несметное темное ополчение, но затем явились двое светлых юношей, их секущие, с криком: «Кто вам велел погублятъ Отечество наше!» «Сии же бяху святии мученики Борисъ и Глебъ». Другой видел святителя Петра, гнавшего перед собою золотым жезлом толпы «эфиопов» (бесов).

Из «Летописной повести о Куликовской битве» мы узнаем: «Видели благочестивые в девятом часу (три часа пополудни), как ангелы, сражаясь, помогали христианам, и святых мучеников полк, и воина Георгия, и славного Димитрия... Среди них был и воевода совершенного полка небесных воинов - архистратиг Михаил. Двое воевод видели полки поганых, и трисолнечный полк, и огненные стрелы, летящие на них; безбожные же татары падали, объятые страхом Божьим и от оружия Христова...». И что удивительно: основные русские войска - шесть полков - были построены почти в форме КРЕСТА («Сим победиши»). Мамай, в страхе затрепетав и сильно застонав, сказал: «Велик БОГЪ Христианский и велика сила его...».

Небезынтересно также отметить, что на груди у великого князя Димитрия находился энколпион (крест-мощевик), куда была вделана частица Животворящего Древа/Креста, на котором был распят Победитель смерти Христос.

Из «Сказания» мы читаем: «Это мы слышали от верного очевидца, который находился в полку Владимира Андреевича; он поведал великому князю, говоря: «В шестый час этого дня (12-й час пополудни во время битвы) видел я, как над вами разверзлось небо, из которого вышло облако, будто багряная заря над войском великого князя, скользя низко. Облако же то было наполнено руками человеческими, и те руки распростерлись над великим полком как бы проповеднически или пророчески. В седьмый час дня облако то венцы держало и опустило их на войско, на головы христиан» . Сказывают, что был участок битвы, где нашего войска не было, а ордынцы лежали побитые...

По моей просьбе, но, думается, более по Промышлению Свыше, одной монахиней был написан замечательный акафист святому благоверному Великому князю Димитрию. Акафист, к великому сожалению, уже около 3 лет находится на утверждении (исправлении?)... Обещанного, понятно, три года ждут, но обещать надо не мне. К юбилейной дате судьба акафиста пока так и не решена.

Князь Димитрий Иванович сам встал в ряды сторожевого полка, а затем в центральные ряды своего войска (в самую гущу) и так бился, что едва остался в живых. Нашли его на краю Поля после долгих поисков; на старинной карте даже обозначено место, где лежал раненый Димитрий. Командир засадного полка брат Димитрия князь Владимир Андреевич после сражения начал расспрашивать о великом князе. И сказал ему первый самовидец, Юрка-сапожник: «Я видел его, государя, на третьем часу, сражался он железной палицей».

Второй самовидец, Васюк Сухоборей, сказал: «Я видел его в четвертом часу, бился он крепко». О том же свидетельствовал Сенька Быков:«Я видел его в пятом часу, бился он крепко» (Возможно, это происходило «на первом сступе»). Четвертый ж сказал, Гридя Хрулец: «Я его видел в шестом часу, бился он крепко с четырьмя татаринами».

Некто по имени Степан Новосельцев, тот сказал: «Я видел его в седьмом часу, крепко сражавшимся перед самым твоим выездом из дубравы, шел он пеший с побоища, тяжко раненный. А на великого князя наезжали три татарина». Последний «самовидец» ничем не мог помочь своему князю, потому что за ним самим гналось несколько ордынских воинов; он даже не видел, чем всё закончилось. Раны и контузия давали о себе знать, и прожил Димитрий после дня битвы всего 9 лет.

Кто из сегодняшних верховодителей - «капитанов» российского корабля - способен на что-нибудь подобное? И в полной мере, с высоты страшного опыта всевозможных революций, конституций, демократий, всевозможных «измов» понимаешь, как истосковались мы по такому князю-отцу (а не временщику), кому по-настоящему дорог Русский Дом, а не ненавидим или, по крайней мере, безразличен и используем подобно «дойной корове». Ныне чужие люди правят Россией...

«Только тогда наречется кто истинным властелином, когда сам собою научится владеть и не будет слугой страстей непристойных». «Насколько могуществом превыше ты всех, настолько и делами добрыми больше всех сиять должен» . (Из «Изборника князя Святослава 1076 года»).

Священник Валерий Мешков

Пополудни … Орфографический словарь-справочник

- (или по полудни), нареч. В соединении с числом, обозначающим час: после полдня, после 12 часов дня. В три часа пополудни. Толковый словарь Ушакова. Д.Н. Ушаков. 1935 1940 … Толковый словарь Ушакова

Нареч. после полудня, за полдень, позже 12 ти часов дня, ·противоп. пополуночи, считая от 12 ти часов ночи, от полночи. Бары ложатся пополуночи, а встают пополудни. Пополдничать, пополудновать, позавтракать, поесть в полдень. см. выть. Толковый… … Толковый словарь Даля

После двенадцати часов дня, после полудня, за полдень Словарь русских синонимов. пополудни нареч, кол во синонимов: 3 за полдень (3) … Словарь синонимов

ПОПОЛУДНИ, нареч. После 12 часов дня. В два часа п. Толковый словарь Ожегова. С.И. Ожегов, Н.Ю. Шведова. 1949 1992 … Толковый словарь Ожегова

пополудни - — [А.С.Гольдберг. Англо русский энергетический словарь. 2006 г.] Тематики энергетика в целом EN post meridiemp.m … Справочник технического переводчика

пополудни - попол удни … Русский орфографический словарь

пополудни - нареч … Орфографический словарь русского языка

пополудни - пополу/дни (после 1/ часов дня), нареч … Слитно. Раздельно. Через дефис.

Нареч. После двенадцати часов дня. В два часа п … Энциклопедический словарь

Книги

• Моцарт в три пополудни , Наталия Соколовская. Повесть «Моцарт в три пополудни» вошла в книгу «Вид с Монблана» наряду с «Моя тетка Августа», «Винтаж», «Вид с Монблана» и «Сука в ботах». Эти повести и вышедший отдельной книгой роман… аудиокнига
• В четыре часа пополудни , . Книга очерков о наших соотечественниках, проживающих за рубежом. Помещены как впечатления советских журналистов от встреч с эмигрантами и со странами, где судьбойим было определено обрести…